Воля народа [litres] - Шарль Левински

слёзы на выбеленных лицах. Он знал многих людей, которые с гордостью вешали такие картинки в гостиных. Или ставили на полки книги Лаукмана.

Но не это было главное.

Он хотел выяснить, не происходит ли в действии этого литературного поточного изделия что-то необычное, что-нибудь скандальное или опасное, нечто такое, чем можно было бы объяснить, отчего этот роман так основательно изъят из обращения. Он не рассчитывал всерьёз, что обнаружит что-то интересное, и взялся за чтение только потому, что был основательный человек и не любил делать что-нибудь вполсилы. Когда в его активные времена дело шло о скандалах в органах власти, типа распределения госзаказов без проведения тендера или чего-то подобного, то некоторые руководители иногда не отказывали ему в ответах на его вопросы, а наоборот заваливали его информацией, выкладывали перед ним целые подшивки скучнейших документов – в надежде, что в таком количестве бумаг он пропустит решающую деталь, и они смогут потом сказать, что ничего не утаивали, всё было в открытом доступе. С ним такие приёмы никогда не проходили, он прогрызался сквозь любую бумажную гору, документ за документом – не сказать, чтобы в сказочную страну чудес, но пару-тройку журналистских охотничьих трофеев он таки завалил в ходе своей карьеры, за его статьями следовала то одна, то другая отставка. И уж он полагал, что этот бульварный роман окажется не хуже тех папок со скучными документами.

Оказался в тысячу раз хуже.

Перед чтением он позволил себе некоторые вольные рассуждения. Кто бы ни пытался устранить эту книгу из оборота, таков был ход его размышлений, должна была в этом быть замешана какая-то влиятельная персона, а в Швейцарии – в отличие от времён двадцатилетней давности – была лишь одна группа с влиянием такого рода; власть стала монополией, не только в Берне, но и на всех уровнях, и в кантонах, и в общинах. Естественно, всё ещё проводились голосования и выборы, даже ещё больше, чем прежде, и участие в голосованиях всякий раз было высоким. Официально считалось, что никто не контролирует, идёт человек к урне или нет – такой оборот речи всё ещё был в ходу: «идёт к урне», хотя люди давно голосовали из дома, – но начальство смотрело неодобрительно, если кто-то вообще не участвовал в выборах, а в компьютерный век такие персоналии легко отслеживались. Тотальный отказ тоже ничего бы не дал; большинство всё равно набиралось и не так скоро поддавалось изменению. Иногда – и делалось это ловко – они намеренно подбрасывали народу спорные темы, например, о том, что скоро в Швейцарии – если он правильно толковал знаки – снова будет введена смертная казнь; тогда это были голосования, в которых конфедеративные демократы выигрывали лишь с небольшим перевесом голосов: семьюдесятью, а то и шестьюдесятью процентами; «ещё одно доказательство многообразия мнений в свободной стране», – как писали потом в Вельтвохе.

Итак, если против этого романа был заговор – слово казалось ему странным, но лучшее не приходило в голову, – то не требовалось особого детективного чутья, чтобы выяснить, кто за всем этим стоит. И так же ясно было, что это мог быть только кто-то важный из партии; маленький чин не отважился бы на такое, да у него бы и не было средств для этого. Нет, если всё было так, как кажется, то следует искать ответственных в верхних этажах власти, среди лиц, которые постоянно видишь на плакатах.

Какое-то движение на периферии его поля зрения заставило его повернуться, но то была всего лишь косуля, действительно косуля, среди дня. На какое-то мгновение она застыла неподвижно, а потом большими прыжками унеслась за деревья.

Не отвлекаться.

С какой стати важный человек будет интересоваться старым бульварным романом? Такой был вопрос, когда он приступил к чтению, и единственный ответ, который пришёл ему в голову, не вполне его убедил. Лаукман, это было написано и в статье Википедии, охотно подхватывал в своих детективных историях реальные скандалы и скандальчики, а действующих лиц, как считалось, изображал так карикатурно или видоизменённо, что до жалоб дело никогда не доходило, но при чтении всё равно можно было отгадать: под этим подразумевается тот-то и тот-то, смотри-ка, что он наделал, а я и не знал, что он такая сволочь. Таким образом вполне было мыслимо – так он рассуждал, – что в книге выведен один из высших муфтиев конфедеративных демократов, может, даже сам Воля; тогда, когда Всем боссам босс был в продаже, конфедеративные демократы оставались ещё аутсайдерской партией, над ними можно было безнаказанно посмеиваться. Может, рассуждал он, в книге описываются грехи молодости Воли, одна из тех его легкомысленных выходок, про которые поговаривают или когда-то поговаривали, теперь уже никто бы не посмел. Нечто такое могло быть возможным объяснением того, почему кто-то пожелал устранить эту книгу; в партийной пропаганде господин президент выдавался за безупречного супермена, всю жизнь обладавшего лучшими качествами, своего рода швейцарский Джордж Вашингтон, который ещё в детстве предпочитал принять наказание, чем не сказать правду. Другому изображению рекламщики бы не обрадовались.

И потом, это было как удар, там оказалось совсем другое, нечто такое, что и в страшном сне не привиделось бы.

Сюжет книги был идиотским и совершенно недостоверным, речь шла о банде гангстеров, даже о нескольких гангстерских бандах, которые боролись между собой за влияние в преступном мире. Действие абсурдным образом происходило в Цюрихе, как нарочно в городе, где не надо было никаких гангстеров, потому что хватало банкиров. Лаукман, должно быть, начитался романов из времён сухого закона; прототипы, которых он без смущения позаимствовал, были легко узнаваемы: у одного из действующих лиц был шрам как у Аль-Капоне, другого пристрелили в парикмахерской как Альберта Анастазия, и однажды – если уж клише, так настоящее! – кого-то и впрямь утопили в Цюрихском озере, замуровав ступни в ведре цемента. Вообще в книге без передышки кого-нибудь убивали, в первой же главе было уже несколько трупов. Всё совершенно неправдоподобно, но читатели Лаукмана любили чтиво покровавей, поубийственней. Особенно смешно было то, что все гангстеры в книге носили коренные швейцарские фамилии: один убийца по фамилии Штурценеггер чего стоил. Вайлеману становилось всё скучнее читать, он уже просто пробегал страницы глазами, как вдруг… Это было ровно в половине второго, он заметил время, потому что снаружи пробили часы на церковной башне – и одновременно в книге появились удары церковного колокола, чтобы в половине второго у него свет померк перед глазами – нет, эта формулировка была недостаточна, то был взрыв, его мир перевернулся с ног на голову и